53
И в один прекрасный четверг, часов в
десять -- оп-ля! -- все по местам.
К
вечеру ушел старый персонал, хлопая дверями на прощание (Феррагуто и Кука
только
усмехались, твердо решив никому не платить никаких сверхурочных), а
депутация
больных провожала уходящих криками: "Конец собаке, конец собаке!",
что, однако,
не помешало им
представить Феррагуто новое письмо
с пятью
подписями,
в котором они требовали шоколада, вечерних
газет и смерти пса.
Новенькие
остались одни, испытывая неуверенность,
но Реморино, взяв на себя
роль главного знатока, говорил, что
все будет великолепно. Радиостанция
"Мир" поддерживала спортивный дух буэнос-айресцев сообщениями о волне
небывалой
жары. Все рекорды побиты, можно было патриотически потеть в свое
удовольствие, и Реморино уже подобрал в углах четыре или пять сброшенных
пижам.
Им с Оливейрой удалось убедить владельцев
пижам надеть снова хотя бы
штаны.
Прежде чем засесть за покер с Феррагуто
и Тревелером, доктор Овехеро
дал
разрешение Талите безо всякой боязни разнести лимонад всем, кроме номера
шестого, восемнадцатого и тридцать первого.
Тридцать первый в
подобном
случае
всегда начинал плакать и Талите приходилось давать ему двойную порцию
лимонада.
Пора было начинать действовать motu proprio214, смерть собаке.
Но можно ли было зажить этой жизнью спокойно и не удивляться на каждом
шагу? Почти без подготовки, потому что
учебник психиатрии, приобретенный в
лавке
Томаса Пардо, не сослужил для Талиты и Тревелера пропедевтической
службы. Без
всякого опыта, без настоящего желания,
вообще без ничего: и
впрямь,
человек -- это животное, которое
привыкает даже к тому, что
не в
состоянии
привыкнуть. Взять, к примеру, морг: Тревелер с Оливейрой понятия о
нем
не имели, и нате вам, во вторник ночью Реморино по приказу доктора
Овехеро пришел
за ними. Оказывается, на втором этаже только что умер
пятьдесят
шестой номер, что, впрочем, ожидалось,
и надо было, во-первых,
помочь санитару,
а во-вторых, отвлечь
Тридцать первого, который
был
телепатом, а потому
имел дурные предчувствия.
Реморино объяснил им, что
прежний персонал
постоянно боролся за
свои права и работал строго по
распорядку с тех пор, как узнал про закон об оплате за
сверхурочную работу,
но
теперь они остались одни, и, нечего
делать, надо вгрызаться в
работу,
заодно
и хорошая практика.
Как
странно, что в
инвентарном списке, зачитанном в день великой
покупки,
не значится морг. Как-никак, че, где-то надо держать останки, пока
не
явится семья или муниципалитет не пришлет фургон. Может, в том списке он
был назван
камерой хранения, или
транзитным залом, или
холодильным
устройством
-- словом, каким-нибудь эвфемизмом, а может, просто шел как один
из восьми
холодильников. Что поделаешь,
слово "морг" не
смотрится в
официальном
документе, считал Реморино. А зачем восемь холодильников? Ну как
же... Требование
государственного департамента
санитарии и гигиены, или
прежний
администратор просто приобрел их по случаю, но, как бы то ни было,
это
неплохо, бывает такой наплыв, как в тот год, когда выиграл
"Сан-Лоренсо"
(какой
это год был? Реморино не помнил, но это
был год, когда "Сан-Лоренсо"
обыграл
всех), -- вдруг сразу четверо больных
отдали концы, тот еще урожай,
я вам
скажу. Такое, конечно, редко бывает,
Пятьдесят шестой-то давно дышал
на ладан,
с ним все ясно. Здесь говорите потише,
чтобы не разбудить
контингент.
А ты, что ты шатаешься по коридору в такую поздноту, ну-ка, марш
в
постель, живо. Он славный парень, смотрите, как он старается. Только ночью
его все
время в коридор тянет, и не думайте, что тут дело в женщинах, с этим
у нас
полный порядок. Тянет его потому, что он сумасшедший, вот и все, как
любой
из нас, к слову сказать.
Оливейра
с Тревелером решили, что
Реморино -- просто чудо.
Очень
развитый,
сразу видно. Они помогли санитару,
который был -- когда
не
выполнял санитарских обязанностей -- просто
Седьмым номером (хорошо
поддается
лечению, так что его можно привлекать к нетяжелой работе). Каталку
спустили
на грузовом лифте, в кабине было тесно, и все ощутили совсем близко
недвижно
горбившегося под простыней Пятьдесят
шестого. Семья приедет за ним
в
понедельник, они из Трелева, бедные люди. А Двадцать второго до сих пор не
забрали,
это уж -- дальше некуда.
Денежные люди, полагал Реморино, все
такие: хуже не бывает, чистые стервятники, никаких
чувств. И муниципалитет
позволяет,
чтобы Двадцать второй...? Да, был тут судебный эксперт, ходил. А
дни-то
идут, две недели пролетело, вот и
видите сами: хорошо, что много
холодильников.
Этот да тот, вот их уже и три,
потому что там еще и Второй
номер,
эта из основательниц. У
Второго нет семьи, но похоронная контора
обещала
прислать фургон в течение сорока
восьми часов. Реморино посчитал и
засмеялся
-- прошло с тех пор уже триста шесть часов, почти Триста семь. А
основательницей он
назвал ее потому,
что старушка появилась
тут
давным-давно, еще
до доктора, который продал
ее дону Феррагуто. А дон
Феррагуто,
кажется, ужасно симпатичный, а? Подумать только, у него был цирк,
потрясающе.
Седьмой открыл лифт, выкатил каталку и
ринулся по коридору; это было ни
к чему,
Реморино осадил его
и пошел впереди
с ключом --
открывать
металлическую
дверь, а Тревелер с Оливейрой между тем
одновременно вытащили
сигареты,
ох уж эти рефлексы... Им бы лучше захватить с собой пальто, потому
что о
волне небывалой жары в морг не
сообщили, в остальном же он походил на
склад напитков:
длинный стол у одной стены, а у
другой -- холодильник до
самого
потолка.
-- Достань-ка, пиво, -- приказал
Реморино. -- Да, вы ведь не знаете.
Иногда режим
здесь чересчур... Лучше не говорить про это дону Феррагуто,
словом,
мы здесь, случается, выпьем пивка, только и всего.
Седьмой подошел к одной из дверей
холодильника и достал бутылку. Пока
Реморино открывал
ее специальным приспособлением на перочинном ноже,
Тревелер
взглянул на Оливейру, но первым заговорил Седьмой.
-- Может, лучше его сначала положить?
-- Ты... -- начал Реморино и остановился
с раскрытым перочинным ножом в
руках.
-- Ты прав, парень. Давай. Вот эта свободна.
-- Нет, -- сказал Седьмой.
-- Ты мне будешь говорить?
-- Простите меня и извините, -- сказал
Седьмой. -- Свободна вон та.
Реморино уставился на него, но Седьмой улыбнулся ему и,
сделав как бы
приветственный
жест рукой, подошел к дверце, о которой шла
речь, и открыл
ее. Из
камеры хлынул яркий свет,
словно от северного сияния или другого
холодного светила; посреди сияния вырисовывались довольно
крупные ступни
ног.
-- Двадцать второй, -- сказал Седьмой. -- Что я говорил? Я их всех по
ногам узнаю.
А вот здесь Вторая. На что
спорим? Смотрите, если не верите.
Убедились?
Ну
вот, значит, этого мы заложим сюда, она свободна. Помогите
мне,
осторожней,
сперва заносим голову.
--
Он у нас чемпион в этих
делах, -- сказал
Реморино тихонько
Тревелеру.
-- По правде говоря, я не
знаю, почему Овехеро держит его тут.
Стаканов
нет, че, так что пососем из горлышка.
Прежде чем взяться за бутылку, Тревелер глотнул дым, глубоко, до самых
колен. Бутылка
пошла по кругу,
и первый сальный
анекдотец рассказал
Реморино.