55

 

     Но Тревелер не спал, в два приема кошмарный  сон доканал его, кончилось

тем, что он сел на постели и зажег свет. Талиты не  было,  этой  сомнамбулы,

этой ночной  бабочки бессонниц. Тревелер выпил стакан каньи и надел пижамную

куртку. В плетеном кресле казалось прохладнее, чем  в постели, в такую  ночь

только  читать.  Иногда  в  коридоре  слышались  шаги,  и Тревелер два  раза

выглядывал за дверь, которая  находилась над административным крылом. Однако

никого  не  увидел,  не  увидел  даже  и  административного  крыла.  Талита,

наверное,  ушла работать в  аптеку, поразительно, с какой радостью вернулась

она к больничной  работе, к своим аптекарским весам и пилюлям. Тревелер  сел

читать, попивая канью. И  все-таки странно, что Талита  до сих пор не пришла

из  аптеки.  Когда  наконец она появилась с  таким  видом, будто свалилась с

неба, каньи в бутылке оставалось на донышке, и Тревелеру было уже почти  все

равно, видит он ее или не  видит; они поговорили немного о всякой всячине, и

Талита,  доставая  ночную  рубашку, развивала  какие-то  теории,  к  которым

Тревелер отнесся вполне  спокойно,  потому  что  в таком  состоянии  делался

добродушным. Талита заснула лежа на спине и во сне двигала руками и стонала.

Всегда так:  Тревелер не мог заснуть,  пока  Талита не  успокоится, но  едва

усталость его одолеет, как она просыпается и сна -- ни в одном глазу, потому

что  он,  видите  ли,  во  сне ворочается  или бунтует,  и  так --  всю ночь

напролет: один  засыпает, другой просыпается.  Хуже всего, что свет  остался

включенным,  а  дотянуться до выключателя было безумно  трудно, и  кончилось

тем, что оба совсем проснулись, и тогда Талита погасила свет, прижалась чуть

к Тревелеру, а тот все ворочался и потел.

     -- Орасио сегодня видел Магу,  -- сказала Талита. -- Во дворе, два часа

назад, когда ты дежурил.

     -- А, -- сказал Тревелер, переворачиваясь на спину и нашаривая сигареты

по  системе  Брайля. И  добавил какую-то туманную  фразу,  видно, только что

вычитанную.

     --  А  Магой была я,  --  сказала Талита,  прижимаясь  к Тревелеру  еще

больше. -- Не знаю, понимаешь ты или нет.

     -- Пожалуй, да.

     -- Это  должно было случиться.  Одно  странно: почему он  так  удивился

своей ошибке.

     -- Ты же знаешь, какой он, Орасио: сам кашу  заварит и смотрит с  таким

видом, с каким щенок пялится на собственные какашки.

     -- Мне  кажется, с  ним уже было такое в день, когда мы встречали его в

порту,  -- сказала Талита. --  Трудно объяснить, он ведь даже не взглянул на

меня, и вы оба вышвырнули меня, как собачку, да вдобавок с котом под мышкой.

     Тревелер пробормотал что-то нечленораздельное.

     -- Он спутал меня с Магой, -- стояла на своем Талита.

     Тревелер слушал, что она говорит, как намекает -- на  то она и  женщина

-- на судьбу, на роковое стечение обстоятельств, -- уж лучше бы она молчала,

-- но Талита все твердила свое, как в лихорадке, и все прижималась к  нему и

во что бы то ни стало хотела рассказать ему, рассказать ему, рассказать ему.

Тревелер поддался.

     -- Сначала пришел старик  с голубем, и  тогда мы  спустились  в подвал.

Пока  мы спускались, Орасио все время говорил про  дыры, которые не дают ему

покоя.  Он был в отчаянии,  Ману, страшно было  видеть,  каким  спокойным он

казался,  а на самом деле... Мы  спустились на лифте, и  он  пошел закрывать

дверь холодильника, просто кошмар.

     -- Значит, ты спустилась туда, -- сказал Тревелер. -- Ну что ж.

     --  Это  совсем  не  то, -- сказала Талита.  -- Дело  не в  том, что мы

спустились. Мы  разговаривали,  но  мне  все  время  казалось,  будто Орасио

находится  совсем  в  другом  месте  и разговаривает с другой  женщиной, ну,

скажем, с утонувшей женщиной. Мне только теперь это в голову  пришло, Орасио

никогда не говорил, что Мага утонула в реке.

     -- Она и не тонула,  -- сказал Тревелер. -- Я уверен, хотя, разумеется,

не имею об этом ни малейшего понятия. Но достаточно знать Орасио.

     -- Он думает, что она умерла, Ману, и в то же время чувствует ее рядом,

и сегодня ночью ею  была я. Он сказал, что видел ее на судне, и под мостом у

авениды Сан-Мартин... Он  разговаривает не так, как во время галлюцинаций, и

не старается, чтобы  ему верили. Он разговаривает, и все, и это  -- на самом

деле, это -- есть. Когда он закрыл холодильник, я испугалась и что-то, уж не

помню что, сказала, он так посмотрел на  меня, как будто смотрел не на меня,

а на ту, другую. А я вовсе не зомби, Ману, я не хочу быть ничьим зомби.

     Тревелер   провел  рукой   по   ее   волосам,   но  Талита  нетерпеливо

отстранилась. Они сидели на кровати, и он чувствовал: ее бьет дрожь. В такую

жару -- и дрожит.  Она сказала, что Орасио поцеловал ее, и хотела объяснить,

что это  был за поцелуй, но  не находила слов и в темноте касалась Тревелера

руками -- ее ладони, как тряпичные, ложились ему на лицо, на руки, водили по

груди,  опирались на колени,  и из этого рождалось  объяснение,  от которого

Тревелер  не  в  силах  был  отказаться,  прикосновение  заражало,  оно  шло

откуда-то, из глубины или  из  высоты,  откуда-то, что не было этой ночью  и

этой  комнатой,   заражавшее   прикосновение,  посредством  которого  Талита

овладела   им,  как  невнятный   лепет,   неясно   возвещающий  что-то,  как

предощущение  встречи  с  тем,  что может оказаться  предвестьем,  но голос,

который  нес  эту весть,  дрожал  и  ломался,  и  весть  сообщалась  ему  на

непонятном языке, и  все-таки  она  была  единственно необходимой  сейчас  и

требовала, чтобы ее услышали и приняли, и билась о рыхлую, губчатую стену из

дыма  и  из пробки,  голая, неуловимо  непонятная,  выскальзывала из  рук  и

выливалась водою вместе со слезами.

     "На мозгах у  нас короста", -- подумал Тревелер. Он  слушал, что-то про

страх,  про  Орасио,  про  лифт,  про  голубя;  постепенно уху  возвращалась

способность  принимать  информацию. Ах  так,  значит, он, бедный-несчастный,

испугался, не убил ли он ее, смешно слушать.

     -- Он так и сказал? Трудно поверить, сама знаешь, какой он гордый.

     -- Да  нет, не  так, --  сказала  Талита,  отбирая у  него  сигарету  и

затягиваясь жадно, как в  немом кинокадре. -- Мне кажется, страх, который он

испытывает,  --  вроде  последнего  прибежища,  это  как перила,  за которые

цепляются перед тем, как броситься вниз. Он так  был рад, что  испытал страх

сегодня, я знаю, он был рад.

     -- Этого, -- сказал Тревелер, дыша, как настоящий  йог, -- даже Кука не

поняла  бы, уверяю  тебя. И  мне приходится напрягать  все мои  мыслительные

способности, потому что твое заявление насчет радостного  страха, согласись,

старуха, переварить трудно.

     Талита подвинулась немного и  прислонилась к Тревелеру. Она знала,  что

она снова с ним, что она не утонула, что он удерживает ее  на поверхности, а

внизу,  в   глубинах   вод,  --   жалость,   чудотворная  жалость.  Оба  они

почувствовали это одновременно и скользнули друг к другу как бы затем, чтобы

упасть  в  себя самих, на  их  общей земле,  где  и  слова, и  ласки, и губы

закручивались  в один круг -- ох эти  успокаивающие  метафоры,  -- в  старую

грусть, довольную тем, что все вернулось к прежнему, и что все -- прежнее, и

ты по-прежнему держишься на  плаву, как бы ни штормило и кто бы тебя ни звал

и как бы ни падал.

 

    Далее